***
– ...Хорошо, оставьте. Я посмотрю, что можно сделать, – человек нехотя отрывается от ноутбука, забирает из рук протянутую ему бумагу, и, не глядя, бросает на край стола, но Акеми не двигается с места – ...С утра, разумеется. Или Вы предлагаете мне заночевать на рабочем месте, Исукава–сан? – насмешливый прохладный взгляд и ехидно–уничтожающий тон заставляют девушку слегка покраснеть, и она наконец–то уходит.
«Вывод: особь не поддается дрессировке, ибо не имеет уязвимых к влиянию мест. Проще, говоря, – имеет место полное отсутствие мозга, причем даже не компенсированное выдающимися внешними данными, как это, обычно, бывает», – мысленно заключает человек, и неуловимо хмурится, мельком взглянув на часы – без четверти девять, и это притом, что рабочий день до шести.
Он снова задержался допоздна, не замечая течения времени. Не потому, что дел так много. Просто, когда целиком погружаешься в работу, не чувствуешь уже ничего. И к лучшему. Впрочем, боль всегда возвращается – позднее. Приходит в сумерках, крадучись, как вор, странный вор, который вместо того, чтобы брать что–то, приносит с собой горькие воспоминания, подкидывая их под порог.
Вероятно, потому, что красть больше попросту нечего. Ничего ценного не осталось, – ни надежд, ни мечтаний, ни будущего. Лишь бесценная в своей грусти память. Человек откидывается в кресле, и бесстрастная маска на миг дает трещину, искажая черты – ноют затекшие плечи, режет глаза свет монитора, пальцы свело судорогой от напряжения. Но расслабляться нельзя – слабость, это окончательное поражение. Смерть.
«А я пока живу... кажется», – невесело иронизирует про себя человек, выключая мигнувший синими светодиодами компьютер. Пора домой.

***
Снегопад начался еще в полдень. 3 марта, праздник Хиномацури, – начало весны. Скоро наступит сезон цветения сакуры, и пора прощаться с зимой, но в этом году она не спешит уступать свои права наследнице. В призрачном свете уличных фонарей кружатся чистые белые хлопья – за вечер они усыпали недавно растаявшие дороги, ветви деревьев, крыши домов. Город выглядит совсем по зимнему, – легкие снежинки танцуют в воздухе, подобно изящным светлым бабочкам, садятся на рукава серого пальто, бесследно исчезая, если дотронуться рукой.
Но человек все равно приостанавливается у подъезда, снимая перчатку, и стряхивая в ладонь собравшиеся на ветке сверкающие искорки. Они тают, не слишком быстро, – пальцы холодны, но все же не настолько, чтобы удержать в руках лед. И все равно, - хочется прикоснуться к острым снежинкам, в сумерках так похожим на замерзшую алмазную пыль. Хочется ощутить их горячую колкость, то, как немеет ладонь – обжигающий холод доходит до сердца, на минуту позволяя забыть обо всем. Одиночество, и спокойствие – абсолют, на котором все держится. Грустно, и так легко, что, кажется, можно взлететь, – туда, к небесам, с которых падают снежные бабочки. Но их крылья ломаются так же, как отрезаны мои. Я поднимаю глаза к небу, и невольно улыбаюсь. Чему? Понятия не имею... просто так.
Улица пустынна, только черный кот наискось пересекает дорогу, с брезгливостью истинного аристократа отдергивая лапы, когда их «кусает» снег. Человек идет домой, один. Как всегда с некоторых пор. В мыслях вертятся обрывки любимой мелодии, – испанский вальс, словно в насмешку. Странная музыка, странное настроение, странный вечер.
Сумеречный заснеженный город, на который медленно опускается тьма, и ощущение отдаленности от всего остального мира. Только я, белые бабочки, и тихая мелодия, что как нельзя лучше ложится на отчужденное настроение. Одиночество – или свобода? Какая разница... Все уже неважно.
Удивительно, как иногда одна разорванная нить тянет за собой все остальные, до последней петли распуская ткань привычного бытия. Привычка – ключевое слово во всем. Привычка отряхивать снег с рукава, искать в кармане ключи, возвращаться домой, где меня давно уже никто не ждет. У подъезда оглянуться назад, и чуть заметно кивнуть скользнувшим с ладони капелькам талой воды.
Последний снег в этом году... последний день безмятежного покоя.
Прощай, моя единственная собеседница. Прощай, зима.

***
Дома тихо. Так тихо, как бывает только в заброшенных домах. Или тех, где живут призраки. Обстановка почти такая же, как на работе – светлые стены, темный диван у стены, рабочий стол напротив окна. Также тускло мерцает монитор, синеватый свет льется на лицо сидящего спиной к оконному проему человека. Наедине с собой можно не играть в неуязвимость, – но от привычки «держать лицо» никуда не деться, и разглядеть истинное положение вещей возможно лишь по внешним признакам.
Бледность, и темные тени под глазами – вот и все, что выдавало смертельную измотанность. Не будь их, никто бы и не разглядел в язвительном высокомерии отголосков застарелой тоски. Человек размеренно печатал, точно, хотя и слегка резковато ударяя по клавишам. Работа, или... просто так? Какая разница... От чашки, стоящей на краю стола, исходил запах кофе, его терпкий аромат витал по комнате. Кофейными зернами, кажется, насквозь пропахла вся квартира – неотличимый от дыма, такой же горький аромат – запах одиночества.
Одиннадцать вечера. За окном совсем темно, сквозь задернутые шторы пробивается свет луны. Человек пристально смотрит в открытый файл на экране, словно пытаясь разглядеть между строк что–то, кроме своего собственного текста. Пальцы слегка вздрагивают, когда он отводит от лица спадающие на лоб волосы, но чашка в руках неподвижна, и даже отставленная на самый край столешницы не падает. Ее легко случайно задеть локтем, когда нажимаешь на Enter, однако интуитивная привычка к аккуратности не позволяет сбиваться с отточенных движений – тщательно продуманная стратегия, выверенная почти до алгоритма, каждый раз останавливает руку ровно в десяти сантиметрах от фарфорового бока.
«На грани падения... как всегда», – задумчиво усмехается человек, и в последний раз глянув на экран, нажимает Delete.
«Сохранить?» – спрашивает программа. Разумеется, «Нет». Нечего и незачем.
Человек опускает крышку ноутбука, и встает с кресла. У него осталось еще одно незавершенное дело, перед тем, как лечь спать.

***
Стеклянный куб, стоящий на подставке в дальнем углу спальни, – не просто клетка, в которых живут попугайчики или морские свинки. Нет, это отдельный мир, где поддерживается определенный уровень температуры, света и влажности. Там растут тропические растения, а на коряге, закрепленной в посыпанном песком поддоне, лежит, греясь под лампой, изящная изумрудно–черная змея – подарок знакомой, обладающей странным чувством юмора, но против их ожиданий искренне нравящийся хозяину.
На человека она не реагирует, лишь черные холодные опалы зрачков следят за движениями сквозь стекло, и, встретившись с таким же непроницаемым взглядом человека, змея не отводит глаз. В отличие от людей. Странное чувство – смотреть на кого–то, кто не бросает тебе вызов, но, при этом, ни капли не боится. Спокойное равенство вкупе с уважением – наверное, это можно назвать своеобразной дружбой.
Человек открывает дверцу, пару раз ласково проводя ладонью по свернутым чешуйчатым кольцам и треугольной голове. Какой дурак сказал, что змеи «скользкие и мокрые»? Сухие лаковые пластинки, твердые и гладкие, блестящими волнами скользящие вслед за движениями мышц, словно ртуть – живой, гибкий камень. Идеал, прекрасный и бесстрастный убийца.
Почти сбывшаяся мечта – змея не ластится к хозяину и не подчиняется приказам, оставаясь равнодушной ко всему, но в остальном любоваться на нее можно вечно, словно на самый роскошный экспонат в коллекции. Раздвоенный язык невесомо скользит ладони, оставляя у запястья чуть заметный след от зубов. Человеку хотелось бы солгать себе, что она скучала, но нет – змеи никогда не скучают. Питомица просто голодна, и реагирует на биение крови в венах.
«Подожди немного... сейчас», – человек снимает с крыши террариума садок с лабораторными мышами, и берет пинцет, – трогать руками грызунов мешает брезгливость. Глупые зверьки копошатся внутри, весело пищат, грызут хлеб, не подозревая, что обречены, и от смерти их, живущих в своем уютном мирке, постоянно отделяет лишь тонкая крышка террариума. Но они слишком наивны и увлечены своими мелкими хлопотами, чтобы осознать это, а змея никогда не смотрит вверх. Она мудра, и понимает, что рано или поздно получит свое. Нужно только набраться терпения и ждать. Чем тише и незаметней охотник, тем крупнее его трофеи.
Все мыши разного окраса, и человек может только догадываться, какая из них придется по вкусу зеленой хищнице. Он пару минут приглядывается к мельтешащим зверькам, потом чему–то еле заметно усмехается, и выбирает белого, подцепляя пинцетом за шкирку. Грызун пронзительно верещит, стараясь вывернуться из стального захвата, но человек держит крепко, попутно вспоминая, что змеи любят кровь. Но возиться уже нет сил, и человек просто подносит еду поближе к треугольной морде, надеясь, что инстинкт возьмет свое. Хищники любят охоту по кровавому следу, но голод сильнее желания поиграть.
Змея на несколько секунд замирает в неподвижности, гипнотизируя замершего под ее взглядом грызуна, потом резко бросается вперед – молниеносное движение, и добыча оказывается в зубах. Сразу проглотить довольно крупное существо элегантная хищница не может, и постепенно душит белый комок меха. Крови почти нет, лишь пара алых капель на светлой шкурке поблескивают рубиновым цветом. Человек бесстрастно наблюдает, думая о том, что добыча крупновата для тонкой изящной змеи. Бьющаяся в предсмертной агонии мышь не вызывает никаких чувств. Лишь легкое беспокойство – как бы питомица не подавилась ненароком. Впрочем, маловероятно. Мышь не способна убить змею, даже такая большая, и сражающаяся до последнего. Но змея – это змея. А мышь – всего лишь мышь. Глупое создание.

***
Через пару мгновений задохнувшийся зверек перестает трепыхаться, замирая навсегда. Сытая змея довольно шипит, сворачиваясь под лампой, а человек аккуратно закрывает террариум, ставит на место садок, убирает пинцет, и отправляется мыть руки. Мимолетный взгляд в зеркало над краном – спокойное, чуть уставшее лицо, на котором не читается никаких эмоций – лишь застывшее хрупкой сталью равнодушие.
«Как разочаровались бы сейчас все... они ведь считают меня садистом. И сейчас мне полагается радоваться чужому страданию, не так ли?» – легкая усмешка тенью касается сухих губ. Но радости нет, как нет жалости или раскаяния. Ничего нет. Лишь темно-серый пепел – в догоревшем камине, в потускневших глазах, где–то глубоко внутри. Кружится, подобно снежинкам, падает в бездонную пропасть, заполняя собой безысходную пустоту.
Сердце привычно отмеряет свой ритм – бьется механически, как автономные часы. Тик–так, тик–так... поздно. Неяркий свет гаснет, и человек ложится в постель, на удивление почти мгновенно проваливаясь в неровный сон. Впрочем, это еще хуже бессонницы – на грани сна и яви перед закрытыми глазами мельтешат обрывочные, почти сюрреалистические видения, местами размытые, а местами до боли четкие... осенний парк, кленовая аллея, яркие листья, вместо того, чтобы падать, они взлетают высь, превращаясь в ярких бабочек. Зима, метель, капли крови на снегу, алое на белом, – красивое сочетание... Старинный бальный зал, тихая мелодия вальса – «И если ребенок плачет, Луна превращается в месяц, чтоб стать для него колыбелью».
Запах дыма, почти незаметный из–за привычки, пятна краски на ежедневнике. Чернильные резкие строчки - аналитическая задача, и внизу - синие крылья в углу листа, наспех дорисованные кем-то. Первые лучи рассвета за окном, неизменный запах кофе, негромкий голос, мягкая улыбка, на которую трудно не ответить. Закатные краски небес, пламенеющие угли в камине, гладкость волос под пальцами, терпкий привкус вина, и теплое дыхание на руках - какая–то дикая ересь, вызванная, несомненно, крайней усталостью. «Подсознательная сублимация бессознательных внутренних устремлений», – тема, по которой можно писать докторскую, настолько она... актуальна. С точки зрения психологии подавление эмоций крайне опасно, с точки зрения жизненных реалий – иначе нельзя. Невозможно. Нецелесообразно.
ВС не имеют права на человеческие слабости – ошибки Жертв и непокорность Бойцов в итоге слишком дорого обходятся, в Бою и не только, Приходится сжигать в себе все – нежность, любовь, тревогу, досаду, – для того, чтобы не уподобиться мышам. Чтобы не проиграть. Потому что все должно быть идеально. Просчитано, изучено, воплощено – силу имеют лишь те слова, что сказаны со стопроцентной уверенностью. Лишь так, и никак иначе.
Приказать самому себе сложнее всего, но это – высшее мастерство. Не думать, когда все мысли сводятся к одному. Не жалеть о том, что нерационально. Не показывать чувств, которые способны помешать на пути к цели. Даже если эти чувства намного сильнее логичного разума. Но именно он управляет всем – пусть в догоревшем дотла сердце остаются искры чего–то, отдаленно напоминающего... неважно. Это глупо – считать своим давно исчезнувшего человека. Он изменился, он за тысячи миль от меня. Даже находясь в пределах досягаемости – даже оставаясь моим. Оставаясь собой. Невыносимо видеть его с кем–то. Это не ревность – ледяное бешенство, тщательно замаскированное вежливой саркастичной улыбкой. Ревнуют к соперникам. У меня их не было, и нет. Как нет тебя. Меня. Нас.
И горькое сожаление – «Как я мог... отдать?», сменяется затаенным раздражением – «Как ты посмел... уйти?!»
Идеальность. Да, разумеется – все дело в приказах и воспитании. Боец не может не послушаться, посему – не виноват. Никто не виноват.
В том, что заснуть не удается даже со снотворным. В том, что в доме так холодно, и по утрам дрожат руки. В том, что среди живых меня держит лишь долг. Сильную Жертву сломать нельзя, стоя на краю пропасти, я буду смотреть ветру в глаза – с улыбкой, скрывая грусть за маской привычной иронии. Нет, это не смерть.
Просто с некоторых пор зима, даже покинув город, никогда не уходит изнутри…